Древний Рим: Республика |
Привет, Гость! Войдите или зарегистрируйтесь.
Вы здесь » Древний Рим: Республика » Наши первоисточники » САЛЛЮСТИЙ. РЕЧИ И ПИСЬМА.
РЕЧИ И ПИСЬМА
[Перевод В. О. Горенштейна]
I.Речь консула Лепида к римскому народу.
II.Речь Луция Марка Филиппа в сенате.
III. Речь Гая Котты к римскому народу.
IV. Письмо Гнея Помпея к сенату.
V. Речь плебейского трибуна Макра к народу.
VI. Письмо Митридата к Аршаку.
VII.Два письма Саллюстия к Гаю Юлию Цезарю о государственных делах.
Речь консула Лепида к римскому народу
Милосердие и честность ваши, квириты, которые делают вас столь великими и славными среди других народов, внушают мне величайший страх перед тиранией Луция Суллы: как бы вы, не веря, что другие способны на то, что сами вы считаете преступным, не стали жертвой обмана, особенно потому, что у него вся надежда на злодейство и вероломство и он чувствует себя в безопасности лишь тогда, когда подлостью и бесчестностью превзойдет худшие ваши опасения, чтобы вы, охваченные ими, в своем бедственном положении отказались от стремления отстаивать свободу, а вернее, чтобы вы, если будете настороже, скорее старались уберечься от опасностей, чем мстить. Что касается его приспешников, людей с громкими именами, чьи предки оставили вам прекрасные примеры, то не могу в достаточной степени выразить свое изумление тем, что они за свое владычество над вами должны быть в рабстве и необоснованно предпочитают и то и другое свободному существованию при полноправии. Достославные потомки Брутов, Эмилиев, Лутациев, рожденные, чтобы уничтожить все, что их предки создали своей доблестью! Ибо что защитили мы от Пирра, Ганнибала, Филиппа и Антиоха, как не свободу и не свои домашние очаги, какие право подчиняться одним лишь законам? И все захватил этот горе-Ромул, словно отнял это у чужеземных племен, не насытившийся гибелью стольких солдат, консула и других граждан, павших из-за изменчивого боевого счастья. Но он еще более жесток, ибо большинство людей, добившись успеха, сменяет гнев на милость. Более того, он, на человеческой памяти единственный, придумал казни для будущих поколений, которым бесправие было определено раньше, чем жизнь, и — о величайший позор! — из-за тяжести своих злодеяний он до сих пор чувствовал себя в безопасности, если вы в страхе перед еще более тяжким рабством даже не стремитесь вернуть себе свободу.
Действовать надо, то есть выступить против этого, квириты, дабы снятые с вас доспехи6 не оставались в руках этих людей; нельзя мешкать и давать обеты, призывая богов на помощь, разве что вы надеетесь на то, что Сулла уже испытывает отвращение к своей тирании или стыдится ее и преступным образом приобретенную власть намерен сложить с себя с большим риском, чем тогда, когда ее приобретал. Но он пал так низко, что считает достославным только то, что безопасно, а все, что обеспечивает ему господство, — честным. Поэтому пресловутого спокойствия и досуга при свободе — того, что многие честные люди предпочитали трудам, связанным с почестями, — больше не существует; ныне, квириты, надо быть рабом или повелевать, испытывать страх или внушать его!
Чего еще нам ждать? Какие человеческие законы уцелели, какие божеские не оскорблены? Римский народ, еще недавний повелитель народов, теперь, лишенный верховной власти, славы, прав, возможности существовать и презираемый, больше не получает даже пищи, положенной рабам. Большинство союзников и латинян, которым за многие выдающиеся заслуги были вами дарованы гражданские права, лишились их по воле одного человека, и домашние очаги ни в чем не виновного народа несколько его приспешников захватили в качестве платы за свои преступления. Во власти одного человека законы, правосудие, государственная казна, провинции, цари — словом, право жизни и смерти над гражданами. В это же время вы видели людей, принесенных в жертву, и могилы, оскверненные кровью сограждан. Что еще остается мужам, как не покончить с противозаконием или с честью умереть, потому что природа определила один конец всем смертным, даже тем, кто защищается с оружием в руках, и никто, кроме тех, у кого бабья натура, не ждет безропотно своего последнего часа.
Но если послушать Суллу, то я мятежник, раз осуждаю награду тем, кто учинил смуту, и сторонник войны, поскольку требую восстановить права мирного времени. Если верить ему, то вам обеспечены неприкосновенность и безопасность при осуществлении своей верховной власти только в том случае, если пиценец Веттий или письмоводитель Корнелий будут тратить захваченное ими чужое имущество, если вы одобрите все проскрипции, обрушившиеся на невинных людей, пострадавших из-за своего богатства, жестокие казни знаменитых мужей, безлюдье в Городе после бегства и резни, распродажу и раздаривание имущества несчастных граждан, словно это добыча, захваченная у кимвров.
Сулла обвиняет меня в том, что я завладел имуществом жертв проскрипций. Право, наибольшее из его преступлений — в том, что ни я, ни кто-либо другой не чувствовали себя бы достаточно безопасно, если бы поступали честно. Но то, что я тогда приобрел в страхе, оплатив его, я, полноправный собственник, все же возвращаю, и намерение мое — не допускать, чтобы имущество граждан было чьей-либо добычей. Довольно и того, что мы претерпели и навлекли на себя своим безумием, — что римские войска были втянуты в междоусобицы и что оружие было направлено против нас самих, а не против чужеземцев. Да будет предел всем преступлениям и оскорблениям! Ведь Сулла настолько далек от раскаяния в них, что считает их делом славы и с вашего дозволения готов их совершать с еще большей дерзостью.
И я теперь боюсь не вашего мнения о Сулле, но вашей нерешительности, как бы вы, каждый ожидая, что начнет другой, заранее не оказались не столько в его власти, нестойкой и подорванной, но в плену собственной нерадивости, которая и позволяет ему грабить и, в меру его наглости, казаться счастливым. Ибо кто, кроме его запятнанных преступлением приспешников, поддерживает его, кто не хочет всяческих перемен с сохранением одной лишь победы? Не солдаты ли, чьей кровью добыты богатства Тарулы и Сцирта, худших из рабов? Или граждане, которым при выборах магистратов предпочли Фуфидия, гнусную служанку, позорище для всех должностей? Величайшую уверенность поэтому внушает мне победоносное войско, которое за свои многочисленные раны и труды не получило ничего, кроме тирана, разве только что войска наши выступили, чтобы оружием ниспровергнуть власть трибунов, добытую их предками, и самим вырвать у себя права и правосудие, разумеется, за превосходную плату — ведь они, сосланные на болота и в леса, понимают, что оскорбления и ненависть достаются им, а награды — кучке людей.
Почему же Сулла шествует в сопровождении такой большой толпы и столь уверенно? Потому что благополучие превосходно скрывает пороки. Когда оно пошатнется, Суллу станут презирать так же, как его прежде боялись, разве только он рассчитывает на мнимое согласие и мир, как он назвал свои злодеяния и паррицидий. По его словам, государство будет существовать и война окончится только в том случае, если народ будет согнан со своей земли, отнятая у граждан добыча распределена между рабами, высшее право и правосудие в отношении всего, что принадлежит римскому народу, будут находиться в руках Суллы.
Если вы считаете это миром и согласием, то одобряйте величайший переворот в государстве и разрушение его устоев, утверждайте навязанные вам законы, миритесь со спокойствием при рабстве, и подавайте потомкам пример, как уничтожить государство ценой его же крови. Что касается меня, то, хотя я, достигнув этой высшей должности, достаточно возвысил имя своих предков и защитил его, у меня все же не было намерения заниматься частными делами и связанную с большим риском свободу я предпочел спокойному рабству. Если вы согласны со мной, то воспряньте духом, квириты, и, с доброй помощью богов, следуйте за Марком Эмилием, консулом, полководцем и руководителем в деле восстановления свободы.
Речь Луция Марция Филиппа в сенате
Больше всего желал бы я, отцы сенаторы, чтобы ничто не нарушало спокойствия в государстве или, по крайней мере, чтобы перед лицом опасности на его защиту встали самые решительные люди; я хотел бы, наконец, чтобы дурные дела обращались против тех, кто их замыслил. Но, наоборот, все сотрясается от мятежей, и учиняют их те, кто более всего должен был бы им противодействовать; наконец, постановления сквернейших и неразумнейших граждан вынуждены выполнять честные и здравомыслящие. При всем нашем отвращении к войне нам приходится браться за оружие, потому что такова воля Лепида, — разве только кто-нибудь из вас намерен соблюдать мир и терпеть состояние войны. О благие боги, до сих пор защищающие этот Город, хотя сами мы перестали о нем заботиться! Марк Эмилий, самый отъявленный из всех негодяев, — о нем нельзя даже сказать, более он гадок или труслив, — имеет войско, чтобы удушить свободу, и, ранее вызывавший презрение, теперь внушает страх. Вы же, склонные ворчать и медлить, внимая болтовне и ответам прорицателей, не защищаете мир, а всего лишь хотите его и не понимаете, что мягкость ваших постановлений умаляет ваше достоинство и ослабляет страх в его душе. И он прав, так как грабежи принесли ему консулат, мятеж — провинцию с войском. Что же получил бы он за свои добрые дела, если вы столь щедро наградили его за преступления? Но те, кто до самого конца настаивал на том, чтобы направить к нему послов, заключить с ним мир и восстановить согласие и прочее в том же роде, конечно, получили от него благодарность? Да ничуть: презрев их и сочтя недостойными выступать от имени государства, он смотрит на них как на добычу, так как восстановления мира они требуют от него, пребывая в страхе, из-за которого они и лишились мира, когда он был. Я, со своей стороны, видя с самого начала, что Этрурия охвачена заговором, что призывают пострадавших от проскрипций, раздачами расхищают государственные средства, счел необходимым поспешить и вместе с небольшим числом людей последовал советам Катула. Но те, кто превозносил заслуги Эмилиева рода и утверждал, что величие римского народа возросло благодаря его склонности прощать и что Лепид даже тогда еще не сделал ни шага вперед, в то время как, будучи частным лицом он взялся за оружие для уничтожения свободы, — эти люди свели на нет решения сената, ибо каждый искал средств или покровительства только для себя.Но ведь тогда Лепид был всего лишь разбойником вместе с войсковыми погонщиками и несколькими головорезами, ни один из которых не отдал бы жизни за дневной заработок; теперь он проконсул с империем, не купленным им, но предоставленным ему вами, с легатами, до сего времени подчиненными ему по закону, и к нему стали стекаться развратнейшие люди из всех сословий, доведенные до крайности нуждой и страстями, подгоняемые сознанием своих преступлений, люди, для которых спокойствие — в мятежах, а в состоянии мира — беспорядки. Они сеют волнения за волнениями, войну за войной, некогда приспешники Сатурнина, затем Сульпиция, потом Мария и Дамасиппа, теперь Лепида. Кроме того, Этрурия и все люди, уцелевшие после войны, воспряли духом; обе Испании охвачены войной, Митридат угрожает нашим данникам, пока еще поддерживающим нас и ждет удобного момента, чтобы начать войну. Словом, все готово для уничтожения нашей державы — нет только подходящего руководителя. Вот на это — прошу и заклинаю вас, отцы сенаторы — обратите внимание и не допускайте, чтобы необузданность преступлений, подобно бешенству, заразила людей, еще не затронутых ими. Ибо, когда дурным людям достаются награды, безвозмездно быть честным нелегко. Или вы ждете, чтобы Лепид, снова приведя войско, захватил Город, угрожая ему огнем и мечом? В том положении, в каком он находится, он к этому намного ближе, чем к переходу от мира и согласия к гражданской войне, которую он начал наперекор всем божеским и человеческим началам — не для того, чтобы отметить за несправедливости по отношению к себе и другим, от чьего имени он будто бы выступает, но ради уничтожения законов и свободы. Ведь его толкают и терзают честолюбие и страх перед возмездием; нерешительный, мятущийся, пытаясь сделать то одно, то другое, он боится спокойствия, ненавидит войну, понимает, что ему придется отказаться от роскоши и распущенности, а тем временем злоупотребляет вашим равнодушием. Сам я не знаю, как мне это назвать: страхом ли, или трусостью, или безумием? Ведь каждый из вас, мне кажется, хотел бы избегнуть столь больших зол, подобных удару молнии, но предотвратить их даже не пытается. И задумайтесь, пожалуйста, над тем, как изменилось общее положение. Когда-то государственное преступление готовилось тайно, а защита от него — открыто, причем честные граждане легко брали верх над дурными. Ныне мир и согласие нарушают открыто, защищают тайно. Те, кому по душе первое, — при оружии, вы же — в страхе. Чего вы ждете? Или вам, быть может, стыдно и не хочется исполнить свой долг? Или вы склонны уступить требованиям Лепида, который, по его словам, хочет, чтобы каждому возвратили его имущество, а сам удерживает у себя чужое, хочет, чтобы права войны были отменены, а сам принуждает нас оружием, чтобы были подтверждены гражданские права тех, у кого их, по его словам, не отнимали; чтобы ради восстановления согласия народу возвратили трибунскую власть, из-за которой и разгорелись все распри. Сквернейший и бессовестнейший из людей! Это тебя заботят нищета и горе граждан, когда у тебя в доме все добыто только оружием, то есть противозаконно? Второго консулата добиваешься ты, словно первый ты с себя сложил; к согласию стремишься путем войны, которой достигнутое согласие нарушается. Предатель по отношению к нам, неверный по отношению к своим сторонникам, враг всем честным людям, как не стыдишься ты ни людей, ни богов, которых оскорбил своим вероломством, точнее, клятвопреступлением! И раз уж ты таков, советую тебе — оставайся при своем решении, сохраняй свое оружие и, продолжая мятежные действия, беспокойный сам, не держи нас в тревоге. Ведь тебя не хотят видеть проконсулом провинции, а законы и боги-пенаты — гражданином. Продолжай идти своим путем, чтобы тебя поскорее постигло заслуженное возмездие. А вы, отцы сенаторы? Доколе медлительностью будете вы обрекать государство на беззащитность и словами действовать против оружия? Против вас набраны войска, из государственной казны и у частных людей вырваны деньги, из одних мест выведены и в других размещены гарнизоны; вам произвольно навязывают условия, в то время как вы готовите посольства и постановления. Чем больше будете вы стремиться к миру, тем ожесточеннее, клянусь Геркулесом, будет война, когда Лепид поймет, что ваш страх перед ним — для него большая опора, чем справедливость и благо. Ибо тот, кто говорит о своей ненависти к беспорядкам и к истреблению граждан и потому, когда при оружии Лепид, вас оставляет безоружными, предлагает, чтобы вы испытали участь побежденных, когда можете оставить ее другим; таким образом, он вам советует сохранять мир с Лепидом, а ему — вести с вами войну. Если вы на это согласны, если вас охватило столь сильное оцепенение, что вы, забыв о злодеяниях Цинны, чье возвращение в Город погубило цвет нашего сословия, готовы отдаться сами и отдать своих жен и детей на произвол Лепида, то нужны ли постановления? Нужна ли помощь Катула? Более того, он и другие честные граждане напрасно стоят на страже государства. Поступайте как хотите; готовьте себе патронов в лице Цетега и других предателей, горящих желанием возобновить грабежи и поджоги и снова взяться за оружие против богов-пенатов. Но если свобода и правда вам дороже, то выносите постановления, достойные вашего имени, укрепляйте дух честных мужей. С вами вновь набранное войско и, кроме того, колонии ветеранов, вся знать, лучшие полководцы. Фортуна — всегда с лучшими; военные силы, собранные Лепидом благодаря нашей нерадивости, вскоре распадутся. Итак, вот мое предложение: «Так как Марк Лепид наперекор решению нашего сословия вместе с негодяями и врагами государства ведет на Город войско, набранное им на свою личную ответственность, — пусть интеррекс Аппий Клавдий вместе с проконсулом Квинтом Катулом и другими лицами, облеченными империем, обороняют Город и принимают меры, чтобы государство не понесло ущерба».
Речь Гая Котты к римскому народу
Квириты! Много опасностей оказалось на моем пути во времена мира и на войне, много препятствий; одни из них я претерпел, другие преодолел с помощью богов и своей доблестью. При этом присутствие духа никогда не изменяло мне в моей деятельности, как и упорство — в принятии решений. Неудачи или успехи изменяли мои возможности, но не природные качества. В нынешних же несчастьях все покинуло меня вместе с удачей. Более того, старость, тяжкая сама по себе, удваивает мои заботы, и мне, несчастному, уже прожившему свой век, нельзя надеяться даже на почетную кончину. Ибо, если я ваш паррицида и, дважды родившись здесь, ни во что не ставлю ни своих богов-пенатов, ни отечества, ни высшей власти, то какая пытка может быть достаточной для меня живого или какая кара — для умершего? Более того, все мучения, каким, по рассказам, умершие подвергаются в подземном царстве, — ничто перед тяжестью моего преступления. С ранней молодости я и как частное лицо, и как магистрат был у вас на глазах. Кто хотел воспользоваться моим голосом, советом, деньгами, делал это. Но я не направлял ни своего искусного красноречия, ни дарования на дурные дела. Необычайно жадный до расположения частных лиц, величайшую вражду навлек я на себя ради благополучия государства; когда я, побежденный ею одновременно с государством, ожидал и других зол, нуждаясь в посторонней помощи, вы, квириты, возвратили мне отечество и богов-пенатов вместе с самым высоким положением. За милости эти я, мне кажется, едва ли смогу быть вам достаточно благодарен, даже если каждому из вас отдам свою душу, чего не могу сделать. Ведь жизнью и смертью распоряжается природа, но жить среди сограждан, не навлекая на себя бесчестия и сохраняя незапятнанным свое имя и имущество, — это в дар приносят и принимают. Вы, квириты, избрали нас в консулы во времена величайших трудностей для государства — как внутренних, так и внешних. Ибо полководцы, находящиеся в Испании, просят у вас денег для уплаты жалованья, солдат, оружия, зерна; к этому их принуждают обстоятельства, так как ввиду отпадения союзников и бегства Сертория в горы они не могут ни сразиться с ним, ни добывать все необходимое. В Азии и Киликии, где присутствуют огромные военные силы Митридата, мы держим войска, Македония полна врагов, как и побережье Италии и провинций; между тем дань, малая и неопределенная из-за происходящих военных действий, не покрывает и части издержек. Поэтому наш флот, обеспечивавший подвоз припасов, малочисленнее, чем прежде. Если причина этих несчастий — в нашем злом умысле или нерадивости, то действуйте, как вам советует гнев, — казните нас; но если против нас ожесточилась наша общая Фортуна, то почему принимаете вы меры, недостойные вас, нас и государства? И я, по возрасту уже близкий к смерти, не пытаюсь отвратить ее мольбами, если она сколько-нибудь уменьшит ваши несчастья, и для меня при моем нездоровье наиболее почетным было бы окончить жизнь, отдав ее ради вашего спасения. Вот я, консул Гай Котта, стою перед вами. Делаю то, что не раз делали наши предки во время многотрудных войн; обрекаю и отдаю себя ради государства. Подумайте, кому впоследствии вам его вверить. Ведь ни один честный человек не захочет такого почета, когда ему придется нести ответственность за судьбу, за море и за войну, которую вели другие, или же умереть позорной смертью. Но запомните одно: я подвергнусь казни не за преступление или за алчность, а добровольно, за ваши величайшие милости, принеся свою жизнь вам в дар. Заклинаю вас вами самими, квириты, и славой ваших предков: переносите трудности и проявляйте заботу о государстве. Многих усилий требует высшая власть, многих величайших трудов. Вам не уклониться от них и не достичь изобилия мирных времен, когда все провинции, царства, моря и земли измучены, истощены войнами.
Письмо Гнея Помпея к сенату
Если бы я, действуя против вас, отечества и богов-пенатов, взял на себя столько трудов и подвергся стольким опасностям, сколько раз со времени моей юности под моим водительством были уничтожены ваши злейшие враги и вам даровано спасение, то вы, отцы сенаторы, не могли бы принять против меня постановление более суровое, чем то, какое вы теперь обсуждаете; ведь вы меня, несмотря на мою молодость брошенного на жесточайшую войну во главе войска с величайшими заслугами перед государством, осудили, насколько это зависит от вас, на самую жалкую смерть — от голода. На это ли надеялся римский народ, посылая своих сынов на войну? Это ли награды за полученные ими раны и за кровь, которую они столько раз проливали за государство? Устав писать вам и направлять к вам послов, я исчерпал все свои средства и свой кредит, а вы за это время, в течение трех лет, предоставили нам снабжение, какого едва ли хватило бы на год. Во имя бессмертных богов! Не думаете ли вы, что я могу заменить собой государственную казну и содержать войско, не выдавая ему ни зерна, ни жалованья? Со своей стороны, признаюсь, что я отправился на эту войну больше с воодушевлением, чем по зрелому размышлению, так как я, только по названию облеченный империем, в течение сорока дней собрал войско и отбросил от Альп и до самой Испании врагов, уже прямо угрожавших Италии. Через Альпы я открыл себе путь не тот, каким шел Ганнибал, но более удобный для нас. Я возвратил нам Галлию, Пиренеи, Лацетанию, область индигетов, выдержал первый натиск победоносного Сертория, располагая новобранцами, численно уступавшими его силам, и провел зиму в лагерях среди жесточайших врагов, а не в городах, что позволило бы мне расположить солдат в свою пользу. К чему перечислять сражения и зимние походы, называть разрушенные и возвращенные нам города, когда действия убедительнее слов? Захват вражеского лагеря у Сукрона, сражение у реки Дурия, гибель вражеского полководца Гая Герения и уничтожение города Валенции вместе с войском хорошо известны вам. За это — о благодарные отцы сенаторы! — вы нам воздаете нуждой и голодом. Итак, положение моего войска и вражеского одинаково: ни тому, ни другому не платят жалованья; победив, и то и другое может прийти в Италию. Об одном предупреждаю и прошу вас: подумайте об этом и не заставляйте меня действовать поневоле, на свой страх и риск. Ближнюю Испанию, не занятую врагами, я или, во всяком случае, Серторий разорили дотла, кроме приморских гражданских общин6, которые требуют дополнительных расходов и являются бременем для нас. В прошлом году Галлия снабдила войско Метелда деньгами для уплаты жалованья и зерном, но теперь вследствие неурожая едва перебивается сама. Я же исчерпал не только свое имущество, но и свой кредит. Вы одни остаетесь у меня; если вы не придете мне на помощь, то наперекор мне — предсказываю — войско и с ним вся испанская война перейдут в Италию.
.
Речь плебейского трибуна Макра к народу.
Если бы вы, квириты, плохо понимали различие между правами, оставленными вам предками, и нынешним, Суллой для вас уготованным, рабством, то я должен был бы произнести длинную речь и рассказать вам, из-за каких несправедливостей и сколько раз плебс с оружием в руках уходил от отцов сенаторов и как добился он избрания плебейских трибунов — защитников всех своих прав. Но теперь мне остается лишь советовать вам и первому пойти по пути, на котором, думается мне, можно возвратить себе свободу. И я хорошо знаю, сколь великие силы знати я один, не обладающий властью, располагая лишь видимостью магистратуры, берусь лишить господства и насколько в большей безопасности, чем отдельные бескорыстные люди, действует шайка преступников. Но, помимо своей надежды на вас, победившей мои опасения, я установил для себя правило, что для храброго мужа проиграть сражение за свободу лучше, чем за нее вообще ни разу не сразиться. Впрочем, все другие избранные для защиты ваших прав магистраты, либо поддавшись влиянию, либо привлеченные надеждой или наградами, обратили против вас все свое могущество и верховную власть и думают, что за плату причинять зло лучше, чем безвозмездно делать добро. И вот все они уже склонились перед господством нескольких человек, которые под предлогом состояния войны захватили государственную казну, войска, царства, провинции и из совлеченных с вас доспехов строят себе крепость, в то время как вы, подобно скотине, вы, которых множество, отдаетесь во власть и на милость каждого из них, дабы они вами повелевали и для своей выгоды использовали вас, лишенных всего того, что вам оставили предки, пожалуй, кроме одного: вы сами путем голосования — подобно тому, как некогда выбирали защитников, — ныне назначаете себе властителей. Поэтому на ту сторону перешли все, но вскоре, если вы возвратите себе то, что вам принадлежит, большинство вернется к вам — редко ведь встречаются люди, мужественно защищающие то, что им по душе, остальные берут сторону более могущественных. Или вы еще раздумываете над тем, не можете ли вы, единодушно выступая, встретить какое-нибудь препятствие, когда они испугались вас, медлительных и бездеятельных? Уж не думаете ли вы, что Гай Котта, консул, принадлежащий к столпам клики, возвратил плебейским трибунам кое-какие из их прав не из страха, а из иных побуждений? И хотя Лупий Сициний, первым осмелившийся заговорить о трибунской власти, когда вы только ворчали, и был ими устранен, они все-таки испугались вашей ненависти еще до того, как вам стали нестерпимы их противозакония. Это крайне изумляет меня, квириты! Ибо вы должны были понять, что надежда ваша была тщетна. После смерти Суллы, преступно поработившего вас, не стали верить, что злу наступил конец, появился гораздо более жестокий Катул6. Волнения вспыхнули в год консулата Брута и Мамерка. Затем владычество Гая Куриона привело к гибели ни в чем не повинного трибуна. С каким мужеством выступил в прошлом году Лукулл против Луция Квинкция, вы видели. Наконец, чего только не возбуждают теперь против меня! Все это, конечно было бы напрасно, если бы знать намеревалась отказаться своего господства раньше, чем вы — положить конец своему рабскому состоянию, тем более что во время этих гражданских войн, несмотря на разные заверения, обе стороны боролись за господство над вами. Поэтому другие волнения вызванные своеволием, или ненавистью, или алчностью были лишь кратковременными; оставалось только одно — то, чего добивались обе стороны и что у вас отняли на будушее: трибунская власть, добытое предками вашими наступательное оружие для защиты свободы. Вот об этом я вас и предупреждаю и заклинаю — будьте бдительны и не называйте рабства покоем, изменяя смысл понятий в меру свое трусости. Вам теперь не придется наслаждаться им, если. ваши позорные действия восторжествуют над справедливостью честностью. Не таково положение дел. Оно было бы таким если бы вы совсем ничего не предпринимали. Теперь же он пристально следят за вами, и если вы не победите, то они, те как совершать всякое противозаконие тем безопаснее, чем оно тяжелее, будут угнетать вас еще сильнее. «Что же ты предлагаешь?» — спросит кто-нибудь из вас. Прежде всего, все вы должны изменить свой образ действий, люди с не знающим устали языком, в душе трусы, забывающие о свободе, как только уйдете со сходки! Затем, — дабы не призывать вас к достойным мужчин действиям, которыми предки ваши добыли для вас плебейский трибунат, а недавно и патрицианскую магистратуру, — голосование, не нуждающееся в том, чтобы его утверждали патриции, поскольку вся сила в вас, квириты, и вы, несомненно, можете ради себя делать или не делать того, перед чем вы склоняетесь, так как вам это приказано делать в пользу других, — станете ли вы ждать советов Юпитера или какого-нибудь другого божества? Высокомерные приказания консулов и постановления отцов сенаторов исполнением своим вы утверждаете, квириты! Обращенный против вас произвол вы добровольно торопитесь усугублять и ему способствовать. И я вас не склоняю к мщению за противозакония — лучше стремитесь к покою; не призываю вас к раздорам, в чем они обвиняют меня, но, желая прекращения их на основании права народов, требую возвращения нам нашего достояния. Но если они станут упорно удерживать за собой принадлежащее нам, то я подам голос не за борьбу с оружием в руках и не за сецессию, а только за то, чтобы вы более не отдавали им своей крови. Пусть обладают они империем и по-своему осуществляют его, пусть добиваются триумфов, пусть они со своими изображениями предков преследуют Митридата, Сертория и уцелевших изгнанников, но да будут избавлены от опасностей и трудов те, кто не получает от этого никакой пользы! Или, быть может, этот неожиданно изданный закон о зерне вознаграждает вас за ваши труды? Но законом этим они оценили нашу всеобщую свободу в пять модиев, которые, конечно, не больше тюремного пайка. Ибо как такой паек при всей его скудости не дает человеку умереть, но подтачивает его силы, так столь малая поддержка не избавляет его от домашних забот и обманывает даже самые слабые надежды любого ленивца. Но как бы значительна ни была эта помощь, все-таки, поскольку она предоставлялась бы вам как плата за положение рабов, какой косностью с вашей стороны было бы поддаваться обману и добровольно считать себя обязанными быть благодарными за противозаконный захват своего достояния! Остерегайтесь их коварства. Ибо, действуя иным способом, они бессильны против вас, если вы будете едины, и такой попытки не сделают. Поэтому они одновременно и готовят для вас успокоительные меры, и уговаривают вас дождаться приезда Гнея Помпея, которого они, подняв себе на плечи, когда пребывали в страхе, теперь, избавившись от опасений, готовы растерзать. И им, поборникам свободы, за которых они себя выдают, не стыдно, что у них без него не хватает ни решимости отказаться от своего противозакония, ни силы защищать свое право. Сам я вполне убежден в том, что Помпей, столь прославленный молодой человек, предпочитает быть главой по вашей воле, а не разделять с ними их господство и что он первый станет поборником восстановления трибунской власти. Во всяком случае, квириты, в прошлом отдельные граждане находили защиту во множестве людей, не в одном человеке — все, и никто из смертных не мог один ни предоставлять, ни отнимать такие блага. Впрочем, слов сказано достаточно — ведь дело страдает не из-за вашей неосведомленности. Но вас охватило какое-то оцепенение, из-за которого вас не может побудить ни слава, ни позор, и вы отдали все за свою нынешнюю праздность, уверенные в своей полной свободе, разумеется, потому, что никто не посягает на ваши спины и вам дозволено всюду разъезжать, — милости ваших богатых властелинов! Но не таков удел деревенских жителей: их убивают при раздорах между могущественными людьми и дарят магистратам при их отъезде в провинцию. Так сражаются и побеждают в интересах нескольких человек. Напротив, что бы ни случилось, народ считается побежденным и с каждым днем все более и более будет им, если та сторона будет за собой удерживать господство с заботой большей, чем вы — требовать возвращения себе свободы.
Письмо Митридата к Аршаку.
Царь Митридат шлет привет царю Аршаку.
Все те, кого в счастливые для них времена просят принять участие в войне, должны подумать, будет ли им тогда дозволено сохранить мирные отношения, затем — достаточно ли справедливо, безопасно, достославно или же бесчестно то, что у них испрашивают. Что касается тебя, то если бы тебе было дозволено наслаждаться постоянным миром, если бы злейший враг не был вблизи твоих границ и если бы разгром римлян не должен был принести тебе необычайную славу, то я не осмелился бы просить тебя о союзе и понапрасну надеялся бы связать свои несчастья с твоими счастливыми обстоятельствами. Но то, что тебя, по-видимому, может остановить, — гнев на Тиграна, вызванный последней войной, и мое затруднительное положение, если ты захочешь здраво оценить его, побудит тебя более всего. Ибо Тигран, находящийся в опасном положении, на союз согласится на условиях, каких ты пожелаешь; мне же судьба, многое отняв у меня, даровала опыт, позволяющий давать хорошие советы, и я, не будучи особенно силен, служу для тебя примером, благодаря которому ты можешь разумнее вести свои дела.
Ведь у римлян есть лишь одно, и притом давнее, основание для войн со всеми племенами, народами, царями — глубоко укоренившееся в них желание владычества и богатств. Вот почему они сперва начали войну против македонского царя Филиппа, притворившись его друзьями, пока их теснили карфагеняне. Шедшего ему на помощь Антиоха они, сделав ему уступки в Азии, вероломно отвлекли от него; но вскоре, разбив Филиппа, отняли у Антиоха все его земли по эту сторону Тавра и десять тысяч талантов6. Затем Персея, сына Филиппа, после ряда сражений, происходивших с переменным успехом, принятого ими под покровительство богов на Самофракии, они, хитрые и изобретательные в своем вероломстве, так как по договору они обязаны были сохранить ему жизнь, умертвили, не давая ему спать. Евмена, чью дружбу они с похвальбой выставляют напоказ, они сперва выдали Антиоху в уплату за мир; впоследствии, поручив ему охрану захваченных земель, они поборами и оскорблениями сделали царя самым жалким из рабов8. Подделав нечестивое завещание, они сына его Аристоника за то, что он потребовал возвращения ему царства отца, провели во время триумфа, словно он был врагом; Азию захватили. Наконец после смерти Никомеда они разграбили всю Вифинию, хотя в том, что у Нисы, которую он провозгласил царицей, родился сын, сомнений не было.
Стоит ли мне говорить о себе? Хотя царства и тетрархии со всех сторон отделяли меня от их державы, все же, так как я, по слухам, богат и не намерен быть рабом, они с помощью Никомеда начали войну против меня, прекрасно понявшего их преступный замысел и наперед предсказавшего критянам, единственному свободному народу в те времена, и царю Птолемею то, что впоследствии и произошло. И вот я в отмщение за обиды вытеснил Никомеда из Вифинии и возвратил себе Азию, эту военную добычу, взятую у царя Антиоха, и избавил Грецию от тяжкого рабства. Моим первоначальным успехам помешал Архелай, последний из рабов, предав мое войско, и те, кого от войны удержала трусость, вернее, ложный расчет на то, что они будут в безопасности благодаря моим стараниям, несут за это жесточайшую кару; это Птолемей, за деньги изо дня в день добивающийся отсрочки войны; это критяне, однажды уже подвергшиеся нападению; для них война окончится, только когда их истребят.
Я, со своей стороны, понимая, что междоусобицы в Риме принесли мне перемирие, но не мир, несмотря на отказ Тиграна, поздно признавшего справедливость моих слов, в то время как ты был далеко, а все остальные — покорны, все же возобновил военные действия и на суше под Халкедоном разбил римского полководца Марка Котту, а на море захватил его великолепный флот. Во время затянувшейся осады Кизика, где я находился с многочисленным войском, мне не хватило припасов, причем никто из окружающих не приходил мне на помощь; в то же время подвозу по морю мешала зима. В этих обстоятельствах, а не под давлением врагов я, попытавшись возвратиться в царство своих отцов, при кораблекрушениях под Парием и под Гераклеей потерял вместе с флотом своих лучших солдат. Затем, после того как я под Кабирой привел в порядок свое войско и между мной и Лукуллом произошли с переменным успехом сражения, нас обоих снова постиг голод. Лукуллу оказывало помощь царство Ариобарзана, не пострадавшее от войны; я же, так как все ближайшие области были опустошены, отступил в Армению, а римляне не следовали за мной, но были верны своему обыкновению разорять все царства до основания; так как они ввиду недостатка места не дали многочисленным военным силам Тиграна вступить в бой, то они и выдают его опрометчивость за свою победу.
Теперь, пожалуйста, и рассуди, что будет в случае нашего поражения: станешь ли ты сильнее, чтобы оказать сопротивление, или же, по-твоему, война окончится? Я, правда, знаю, что у тебя большие силы в виде людей, оружия и золота, поэтому я и стараюсь заключить с тобой союз, а римляне — тебя ограбить. Но мое намерение, раз царство Тиграна не затронуто войной, а мои солдаты искушены в военном деле, — закончить войну вдали от твоей страны, малыми твоими стараниями, при нашем личном участии; но в этой войне мы не можем ни победить, ни быть побеждены без опасности для тебя. Или ты не знаешь, что римляне, после того как Океан преградил им дальнейшее продвижение на запад, обратили оружие в нашу сторону и что с начала их существования все, что у них есть, ими похищено — дом, жены, земли, власть, что они, некогда сброд без родины, без родителей, были созданы на погибель всему миру? Ведь им ни человеческие, ни божеские законы не запрещают ни предавать, ни истреблять союзников, друзей, людей, живущих вдали и вблизи, ни считать враждебным все, ими не порабощенное, а более всего — царства. Ибо если немногие народы желают свободы, то большинство — законных властителей. Нас же они заподозрили в том, что мы их соперники, а со временем станем мстителями. А ты, владеющий Селевкией, величайшим из городов, и Персидским царством с его знаменитыми богатствами? Чего ждешь ты от римлян, если не коварства ныне и не войны в будущем? Они держат наготове оружие против всех. Больше всего ожесточены они против тех, победа над кем сулит им огромную военную добычу; дерзая, обманывая и переходя от одной войны к другой, они и стали великими. При таком образе действий они все уничтожат или падут. Это вполне возможно, если ты, идя через Месопотамию, а мы — через Армению, окружим войско, не имеющее ни припасов, ни вспомогательных сил и доныне невредимое по милости Фортуны, точнее, из-за наших промахов. Ты же стяжаешь славу тем, что, выступив на помощь великим царям, истребишь разбойников, грабящих народы. Настоятельно советую тебе так и поступить, а не предпочесть ценой нашей гибели отдалять свою, вместо того чтобы благодаря союзу с нами стать победителем.
Два письма Салюстия к Гаю Юлию Цезарю о государственных делах.
Письмо первое.
1. Я прекрасно знаю, сколь трудное и неблагодарное дело давать советы царю или полководцу, вообще всякому, кто занимает самое высокое положение, ибо, хотя советчиков у таких людей и очень много, все-таки, когда речь заходит о будущем, не находится ни достаточно умного, ни достаточно дальновидного; более того, дурные советы часто находят больший отклик, чем добрые, потому что в большинстве случаев события зависят от произвола Фортуны. Правда, в юности я стремился к тому, чтобы заняться государственными делами, и изучал я их очень старательно — и не для того, чтобы просто добиться магистратуры, чего неблаговидными путями достигали многие, а чтобы твердо знать, насколько государство во времена мира и войны сильно оружием, людьми, деньгами. И вот после долгих размышлений я решил молве обо мне и о моей умеренности придавать меньшее значение, чем твоему высокому положению, и подвергнуться любым испытаниям, лишь бы это тебе принесло хоть самую малую славу. И решил я так не опрометчиво и не из-за твоей счастливой судьбы, а потому, что усмотрел в тебе, помимо других качеств, еще одно, на редкость изумительное: в несчастье ты всегда проявляешь большее величие духа, чем в счастье. Во всяком случае, если сравнить тебя с другими смертными, очевидно одно: восхваляя твое великодушие и изумляясь ему, люди уставали скорее, чем ты, совершая дела, достойные славы.
2. Я, со своей стороны, твердо убежден в том, что не существует ничего такого, чего бы ты собственным разумением не смог постичь. И я написал тебе о своих мыслях о состоянии государства не потому, что я был чересчур высокого мнения о своей способности давать советы и о своем уме, — я просто решил напомнить тебе, занятому походами, сражениями, победами, делами командования, о положении в Городе. Ибо, если ты в глубине души думаешь только о том, как тебе отражать нападения недругов и каким образом сохранить милости народа наперекор враждебному тебе консулу, то ты думаешь о вещах, недостойных твоей доблести. Но если у тебя есть то присутствие духа, которое уже в начале твоей деятельности позволило рассеять клику знатных, возвратить римскому плебсу, находившемуся в тяжком рабстве, свободу, во время твоей претуры сломить оружие недругов, при том, что ты был безоружным, во времена мира и войны совершить столь значительные и столь славные деяния, что даже враги не осмеливаются сетовать ни на что, кроме твоего великодушия, то тебе тем более следует знать, что я тебе скажу о высших интересах государства. Ты, несомненно, признаешь это либо правильным, либо, во всяком случае, близким к этому.
3. Но так как Гней Помпей либо из-за своих дурных наклонностей, либо потому, что больше всего отдавал предпочтение тому, что могло бы повредить тебе, пал так низко, что вкладывал оружие в руки врагов6, то теми же средствами, какими он нарушил порядок в государстве, тебе следует его восстановить. Прежде всего он предоставил нескольким сенаторам возможность полностью распоряжаться податями, расходами, правосудием; римский народ, ранее обладавший высшей властью, он, издав даже не равные для всех законы, оставил в рабстве. Правосудие, впрочем, как и прежде, было вверено трем сословиям, но те же властолюбивые люди правят, дают, отнимают все, что им угодно, бескорыстных людей губят, возвышают своих до почетных должностей. Неблаговидные дела, подлый или гнусный поступок не мешают им достигать магистратур. Кого им выгодно, тех они хватают, грабят; короче говоря, законами им служит произвол, словно они захватили Город. Сам я, правда, огорчался бы меньше, если бы доблестью достигнутую победу они, по своему обыкновению, использовали для порабощения других. Но эти ни на что не способные люди, вся сила и доблесть которых — в их языке, в своем господстве, доставшемся им случайно и по мягкости другого человека, проявляют надменность. И право, какой мятеж, какие гражданские распри приводили к полному истреблению стольких знаменитых ветвей родов? Какой победитель был когда-либо столь необуздан и неумерен?
4. Луций Сулла, которому по праву войны как победителю было дозволено все, хотя и понимал, что уничтожение врагов укрепляет лагерь его сторонников, все-таки после убийства немногих из них предпочел удерживать остальных не столько страхом, сколько своей милостью. Но вот, клянусь Геркулесом, в угоду Марку Катону, Луцию Домицию и другим из той же клики, заклали — словно жертвенных животных — сорок сенаторов, кроме того, многих молодых людей, подававших лучшие надежды, и наглейшее отродье не могло насытиться кровью стольких несчастных граждан: ни сиротство детей, ни преклонный возраст родителей, ни плач и стенания мужчин и женщин не смягчили их, более того, изо дня в день с еще большей жестокостью они своими злодеяниями и злоречьем старались лишить высокого положения одних, гражданских прав — других.
Но что мне сказать о тебе? Ведь за возможность тебя оскорбить трусливейшие люди, если бы им позволили, готовы заплатить даже жизнью. И они не столько наслаждаются своим господством (хотя оно неожиданно выпало на их долю), сколько печалятся из-за твоего высокого положения; более того, ради того, чтобы тебя погубить, они предпочли бы рискнуть свободой, а не чтобы благодаря тебе держава римского народа из великой стала величайшей. Тем тщательнее должен ты обдумать, каким образом тебе упрочить и укрепить государственный строй. Я же все, что мне приходит в голову, выскажу тебе без колебаний; дело твоего ума — одобрить то, что ты признаешь правильным и полезным.
5. Гражданская община (как я узнал от предков) делилась на две части: на патрициев и плебеев. В прошлом патриции обладали высшей властью, плебеи — гораздо большей силой. Поэтому не раз происходила сецессия, после чего силы знати уменьшались, права народа — возрастали. Но плебс пользовался свободой потому, что никто не ставил свое могущество выше законов, и знатный старался превзойти незнатного не богатством или надменностью, а доброй славой и отважными поступками. Каждый человек, даже самого низкого положения, на своем поле и на военной службе достигая всего, что приносит почет, делал достаточно для себя и для отечества. Но когда плебеев, мало-помалу согнанных с их земель, праздность и бедность лишили постоянного жилья, они начали посягать на чужое имущество, торговать своей свободой, а вместе с ней и интересами государства. Так постепенно народ, бывший властелином и повелевавший всеми племенами, раскололся, и вместо всеобщего достояния — державы — каждый в отдельности обрек себя на рабство. Это множество людей, во-первых, усвоившее дурные нравы, во-вторых, обратившееся к разным ремеслам и избравшее разный образ жизни, лишенное какого-либо взаимного согласия, мне, во всяком случае, кажется малоспособным управлять государством. Впрочем, я очень надеюсь на то, что с присоединением новых граждан все воодушевятся для защиты свободы: у одних возникнет стремление сохранить свободу, у других — избавиться от рабства. Последних тебе, по моему мнению, следует поселить в колониях, соединив новых жителей со старыми. Так и военная мощь усилится, и плебс, отвлеченный полезными занятиями, перестанет причинять зло общине.
6. Но я хорошо знаю и предвижу, как будут недовольны знатные люди, когда это случится, и какие разразятся бури, когда они станут негодовать на то, что все рушится, что исконные граждане становятся рабами, короче говоря, что в свободной гражданской общине рождается царская власть, как только множество людей милостью одного получат гражданские права. Сам я в душе твердо убежден в следующем: преступление по отношению к себе совершает тот, кто во вред государству станет приобретать влияние; но в том случае, когда служение общественному благу приносит пользу и частным лицам, колебаться в своем решении означает нерадивость и трусость. Марк Друс, будучи трибуном, всегда старался действовать в пользу знати и сначала взял себе за правило ничего не предпринимать без ее одобрения. Но как только властолюбцы, которым их злой умысел и коварство были дороже их честного слова, поняли, что один человек оказывает величайшие благодеяния многим, то каждый из них, очевидно сознавая, что сам он в душе зол и бесчестен, стал судить по себе и о Марке Друсе. Поэтому из опасения, как бы он благодаря столь большому влиянию не достиг единоличной власти, они, направив все усилия против этого влияния, расстроили и свои, и его замыслы. Тем тщательней тебе, император, следует приобретать и верных друзей, и многочисленную опору.
7. Явного врага сильному человеку сокрушить нетрудно, не создавать тайных опасностей и не избегать их — во власти честных людей. И вот, когда ты предоставишь им права гражданства и, таким образом, плебс будет обновлен, направляй свои помыслы более всего на то, чтобы почитались добрые нравы, чтобы согласие между старыми и новыми гражданами укреплялось. Но отечеству, гражданам, себе самому, нашим детям — словом, всему человеческому роду ты окажешь гораздо большее благодеяние, если уничтожишь или, по возможности, уменьшишь жажду денег. Иначе ни частные, ни государственные дела — ни во времена мира, ни во времена войны — вести невозможно. Ибо всякий раз, как у человека возникает стремление к богатству, ни воспитание, ни добрые качества, ни врожденный ум не могут противостоять тому, что душа его рано или поздно все же не поддастся ему. Я слышал уже не раз, что цари, гражданские общины и народы из-за богатства лишались держав, которые они доблестью своей завоевали, будучи бедными. И это вовсе не удивительно. Стоит только честному человеку увидеть, что дурной благодаря своему богатству более известен и влиятелен, как он сперва начинает волноваться и задумываться; но по мере того, как стремление к славе с каждым днем все более побеждает честность, а доблесть уступает силе, душа его ради наслаждения изменяет правде. Ибо настойчивость питается славой; стоит последнюю отнять, как доблесть сама по себе становится горька и тягостна. Словом, где чтут богатство, там презирают все честное: верность, порядочность, стыд, стыдливость. Ведь к доблести ведет один-единственный, тернистый путь, к деньгам же стремятся любым путем — какой кому нравится, их добывают и дурными, и добрыми делами. Поэтому прежде всего ты должен уничтожить значение денег. Никто не должен выносить приговор, касающийся гражданских прав или магистратур, на том основании, что он богат, подобно тому как ни консула, ни претора избирают не потому, что влиятелен, а за его заслуги. Но о магистратуре народ выносит решение с легкостью; назначение судей немногими людьми — это проявление царской власти, избрание их по причине их богатства бесчестно. Поэтому я и думаю, что судить должны все представители первого разряда, но их должно быть больше, чем теперь. Ни родосцы, ни другие общины никогда не испытывали недовольства своими судами, в которых сообща богач и бедняк, как кому выпал жребий, рассматривают и самые важные, и самые незначительные дела.
8. Что касается избрания магистратов, то я целиком одобряю закон, проект которого обнародовал Гай Гракх, когда был трибуном, — чтобы центурии призывались к голосованию по жребию из всех пяти разрядов. Это уравняет людей и в их положении, их имущественных правах, и все будут стараться превзойти друг друга доблестью. Я вижу в этом мощное лекарство против богатства. Ибо мы хвалим и добиваемся чего-либо, всегда думая о пользе. К лукавству прибегают, рассчитывая на вознаграждение: если его не будет, никто не станет лукавить бескорыстно. Но алчности, этого дикого, свирепого зверя, терпеть нельзя; на что она направлена, там разоряют города, деревни, храмы и дома, смешивают божеское и человеческое, и ни войска, ни городские стены не в силах ей противоборствовать; всех людей она лишает доброго имени, стыдливости, родины и родителей. Однако если лишить деньги их привлекательности, то добрые нравы легко одолеют пресловутую силу алчности. И хотя все люди, справедливые и несправедливые, говорят, что все обстоит именно так, тебе же приходится вести нелегкую борьбу против знати. Если ты убережешься от ее коварства, то достичь всего остального для тебя не составит труда. Потому что, будь они достаточно сильны своей доблестью, они скорее соперничали бы с честными гражданами, а не ненавидели бы их. Но так как они погрязли в праздности и лености, оцепенели и стали бесчувственны, то они ропщут, злобствуют и видят в чужом добром имени позор для себя.
9. Но зачем мне говорить дальше так, словно это неизвестные люди? Храбрость и сила духа Марка Бибула проявились во время его консулата. Оратор слабый, человек скорее злобного, чем тонкого ума, на что мог бы решиться он, которому консулат, эта самая высокая власть, принес величайшее бесчестие? Так ли силен Луций Домиций, каждая часть тела которого запятнана гнусностью или преступлением? Язык хвастливый, руки в крови, ноги беглеца; то, чего из стыдливости не назовешь, обесчещено. Лишь ум Марка Катона, изворотливого, речистого, хитрого человека, не вызывает у меня пренебрежения. Эти качества дает греческая образованность, однако доблести, бдительности, трудолюбия греки совершенно лишены. Так допускаешь ли ты, чтобы, опираясь на наставления тех, кто у себя на родине утратил свободу из-за собственного бездействия, можно было управлять державой? Прочие, кто составляет клику, — бездарнейшие знатные люди, о которых, как в надписи на могильном памятнике, к славному родовому имени прибавить нечего. Люди, подобные Луцию Постумию и Марку Фавонию, напоминают мне балласт на крупном судне: когда все благополучно, они полезны, если же возникло какое-то затруднение, то в море выбрасывают именно их, не представляющих никакой ценности.
10. Теперь, коль скоро я, как мне кажется, достаточно ясно изложил тебе свое мнение насчет обновления и исправления плебса, скажу, что тебе, по-видимому, следует сделать в отношении сената. Когда с возрастом мой ум стал более зрелым, я, можно сказать, не столько упражнялся с оружием и конем, сколько занимался науками; в чем я был более крепок от природы, то я и применял в своих трудах. И вот при таком образе жизни, много читая и слушая, я узнал, что все царства, гражданские общины и народы, счастливо сохраняли свою независимость до тех пор, пока следовали разумным советам; всюду, где милости, страх, наслаждение их развратили, их сила постепенно уменьшилась, затем они утратили независимость и, наконец, были порабощены. Я, со своей стороны, убежден, что всякий, кто занимает более высокое положение, больше и заботится о государстве. Ибо для других, если их города процветают, одна лишь свобода неприкосновенна. Того же, кто доблестью добыл богатство, уважение, почет, удручают многочисленные заботы и труды, едва положение в государстве станет неустойчивым. Он защищает либо славу, либо свободу, либо свое имущество, старается всюду поспеть, торопится; чем сильнее процветал он при благоприятных обстоятельствах, тем труднее и тревожнее живет он при неблагоприятных. Следовательно, если плебс подчиняется сенату, как тело душе, и следует его постановлениям, то отцы сенаторы должны быть сильны своей мудростью; народу не требуется сметки. Поэтому предки наши всякий раз, когда приходилось напрягать все силы в тяжелейших войнах, несмотря на потери в конях, людях, деньгах, никогда не уставали с оружием в руках сражаться за свою державу. Ни отсутствие средств в государственной казне, ни сила врагов, ни неудачи не смогли сломить их величайшее мужество, и они до последнего вздоха удерживали за собой то, что захвачено было их доблестью. И они достигли этого своими смелыми решениями больше, чем удачными сражениями. Ибо для них существовало единое государство, о нем все они и заботились, оно объединяло в борьбе с врагами, каждый упражнял тело и ум ради отечества, не ради личного могущества. Ныне же, наоборот, знатные люди, вялые и ленивые, не знающие ни труда, ни врагов, ни военного дела, под влиянием своих приспешников, в высокомерии своем хотят править всеми народами.
11. Вот почему отцы сенаторы, чья мудрость прежде укрепляла пошатнувшееся государство, сейчас мечутся, покоряясь чужой воле, склоняясь то в одну, то в другую сторону: принимают сначала одно, потом другое постановление; как им велит злоба или же благоволение тех, кто господствует, так они и решают, что полезно и что вредно государству. Будь свобода равной для всех или голосование — более тайным, государство было бы сильнее, а знать менее могущественна. Но поскольку уравнять всех людей трудно, так как доблесть предков оставила знатным людям добытую для них славу, высокое положение, клиентелы, а остальные люди в большинстве своем введены в сенат недавно, то избавь их от страха при голосовании: так при сохранении тайны каждому его собственные интересы будут дороже чужого могущества. Свобода одинаково желанна хорошим и дурным, смелым и трусам; но большинство отказывается от нее из страха. Глупейшие люди! Неясный исход борьбы они по нерешительности заранее расценивают как свое поражение. Так вот сенат, думается мне, можно укрепить двумя мерами: увеличением числа сенаторов и введением табличек для голосования; табличка будет служить для сохранения тайны — дабы сенатор действовал более независимо, что же касается многочисленности сената, то она дает больше и защиты и пользы. Ведь в последнее время одни, занятые судебными делами, другие — делами личными, своими и своих друзей, совсем не участвовали в совещаниях, где рассматривалось положение в государстве. И удерживала их от этого не столько занятость, сколько их гордость тем, что они носители верховной власти. Знатные люди вместе с немногими сенаторами, которых они вовлекли в свой лагерь, одобряют, отвергают, постановляют все, что им угодно, действуют по своему произволу. Но когда после увеличения числа сенаторов голосование будет проводиться путем подачи табличек, они, право, забудут свою гордость, раз им придется повиноваться тем людям, которыми они ранее повелевали.
12. Быть может, ты, полководец, прочитав мое письмо, захочешь узнать, каково, по моему мнению, должно быть число сенаторов и как между ними разделить многочисленные и разные обязанности; а кроме того, поскольку я считаю нужным вверить правосудие всем гражданам первого разряда, — как станут распределяться дела и сколько судей будет в каждом суде. Определить все это в деталях мне было бы нетрудно, но я счел нужным сперва изложить свой план в целом и доказать тебе его правильность. Если ты решишь пойти по этому пути, остальное будет очевидно. Я сам хочу, чтобы мой совет был разумен и наиболее полезен. Ведь всюду, где тебе будет сопутствовать успех, и меня молва прославит. Но самое мое сильное желание — любым способом и как можно скорее помочь государству. Свобода мне дороже славы, и я настоятельно прошу тебя, прославленного полководца, покорителя галльских племен, не допускай, чтобы величайшая и непобедимая держава римского народа приходила в упадок от дряхлости и распадалась из-за внутренних раздоров. Случись это, ни ночью, ни днем ты, конечно, не будешь знать покоя и, измученный бессонницей, будешь носиться как бешеный и безумный, охваченный сумасшествием. Я твердо убежден в том, что жизнь всех смертных — на виду у божества, которое оценивает любой поступок, и хороший, и дурной, но по велению природы хорошие и дурные люди получают разное воздаяние. Если же это иногда происходит с опозданием, то голос совести позволяет все же каждому надеяться.
13. Если бы отечество и твои предки могли говорить с тобой, они, разумеется, сказали бы тебе: «О Цезарь, мы, храбрейшие мужи, породили тебя в лучшем из городов, чтобы ты был оплотом и украшением для нас, а врагам внушал ужас; то, что нам досталось ценой многих трудов и опасностей, мы при твоем появлении на свет передали тебе одновременно с жизнью: величайшее на земле отечество, самые прославленные в отечестве дом и ветвь рода, кроме того, прекрасные качества, честно приобретенное богатство — словом, все украшения мирного и все награды военного времени; за эти величайшие милости мы не требуем от тебя ни низкого или дурного поступка, а восстановления уничтоженной свободы. Когда это свершится, молва о твоей доблести, конечно, будет порхать на устах у всех народов. Ибо в наше время, хотя ты в Италии и в походах совершил выдающиеся подвиги, все же слава твоя равна славе многих храбрых мужей; но если ты спасешь Город с его славным именем и величайшим могуществом от уже близкого падения, то кто на земле будет более знаменит, более велик, чем ты? Ибо, если теперь из-за болезни или по велению рока державу нашу постигнет несчастье, кто усомнится в том, что весь мир будут ожидать опустошения, войны, резня? Итак, если у тебя появится желание послужить родине и предкам, то ты, восстановив государственный строй, впоследствии славой своей превзойдешь всех людей и тебя посмертно будут восхвалять больше, чем при жизни. Ведь смертных при жизни часто преследует Фортуна, часто — ненависть; как только их жизнь склонится перед законом природы, то, когда умолкнут хулители, доблесть сама возвышает себя все больше и больше».
Я изложил в своем письме возможно короче все, что признал самым полезным и что, по моему убеждению, тебе пригодится. Теперь заклинаю бессмертных богов: пусть все, что ты совершишь, принесет благо тебе и государству.
Письмо второе.
1. Когда-то твердо верили в то, что Фортуна дарует царства и державы, как и многое другое, чего люди сильно желают, поскольку все это, с одной стороны, нередко доставалось тем, кто того не заслуживал, как бы по прихоти судьбы, а с другой стороны, ни у кого не оставалось в целости и сохранности. Жизнь, однако, доказала справедливость изречений Аппия: каждый — кузнец своего счастья. Более всего это верно в отношении тебя, который настолько превзошел других, что люди, прославляя твои действия, уставали раньше, чем ты, хвалы достойное совершая. Впрочем, как созданное трудом, так и достигнутое доблестью следует оберегать возможно тщательнее, дабы оно из-за небрежения не испортилось и не рухнуло, обветшав. Никто ведь не уступает другому своей верховной власти добровольно, и того, кто более могуществен, как бы ни был он добр и милосерден, все же страшатся, ибо он может злоупотребить властью. Это происходит потому, что большинство властителей заблуждается, полагая, что чем ничтожнее те, кем они повелевают, тем надежнее их защита. Напротив, так как сам ты честен ц деятелен, то тебе подобает властвовать над самыми лучшими людьми, ибо самые дурные — те, которые терпят правителя с величайшим неудовольствием. Но привести в порядок то, что добыто оружием, тебе гораздо труднее, чем твоим предшественникам, потому что, ведя войну, ты был более мягок, чем другие в мирные времена. К тому же победители требуют добычи, а побежденные ведь — граждане. Из этих затруднений ты и должен искать выход и на будущее укреплять государство, причем не только оружием и против врагов, но — и это много, много труднее — также и благими средствами мира. Итак, положение вещей требует, чтобы все сколько-нибудь мудрые люди дали самые лучшие советы, на какие только способен каждый из них. Мне же кажется так: от того, каким путем ты достиг победы, будет зависеть и все, что нас ожидает.
2. Теперь же, дабы тебе было легче принимать наилучшие решения, ознакомься с моими краткими советами, которые я тщательно обдумал. Ты, император, вел войну с человеком прославленным, могущественным, жадным до власти, не столько мудрым, сколько удачливым; за ним последовали лишь немногие, ставшие твоими недругами из-за того, что считали себя несправедливо обиженными, а также те, кто был связан с ним родственными или иными тесными узами. Власти же не разделил с ним никто, а если бы Помпей смог это стерпеть, война не потрясла бы всего мира. Остальное множество людей присоединилось к нему не столько по здравому размышлению, сколько подражая остальным, которых они считали более дальновидными.
В это же время запятнавшие себя подлостью и развратом люди, которым злоречье твоих недругов внушило надежду на захват власти в государстве, устремлялись в твой лагерь и открыто угрожали мирным гражданам смертью, грабежами — словом, всем тем, на что их толкала испорченность. Большинство из них, увидев, что ты не отменяешь долгов и не обращаешься с гражданами как с врагами, покинули тебя; оставались немногие, которые в твоем лагере чувствовали бы себя гораздо спокойней, чем в Риме, где со всех сторон им угрожали заимодавцы. Но страшно сказать, как много и какие видные люди по тем же причинам впоследствии примкнули к Помпею и в течение всей войны, как должники, видели в нем священное и неприкосновенное прибежище.
3. Итак, поскольку тебе как победителю предстоит решать судьбу войны и мира — чтобы первую закончить, как подобает гражданину, а второй был, возможно, более справедлив и продолжителен, то прежде всего, раз ты будешь этим заниматься, подумай, что именно лучше всего сделать? Сам я полагаю, что всякая жестокая власть скорее сурова, чем долговечна, и что того, кто внушает страх другим, в конце концов самого охватит ужас; что так жить — значит вести непрекращающуюся войну, причем с переменным успехом, ибо ни спереди, ни с тыла, ни с флангов ты не найдешь защиты и всегда будешь пребывать в опасности и страхе. Напротив, тем, кто правил мягко и милосердно, все казалось радостным и светлым, и даже враги — к ним благожелательными больше, чем к другим их сограждане.
Пожалуй, найдутся люди, которые станут говорить, что я подобными высказываниями склонен умалять значение твоей победы и чересчур доброжелателен к побежденным — разумеется, потому, что нахожу нужным даровать согражданам то, что мы сами и предки наши не раз предоставляли чужим народам, своим прирожденным врагам, и не воздавать, по обычаю варваров, убийством за убийство и кровью за кровь.
4. Предано ли забвению то, за что незадолго до этой войны резко упрекали Гнея Помпея и Суллу после его побед: злодейское убийство Домиция, Карбона, Брута6 и других, погибших без оружия и не на поле битвы — по закону войны, — а уже потом, когда они умоляли о пощаде; истребление римского народа, словно это был скот в государственной усадьбе? Увы! Сколь ужасны и жестоки были эти тайные убийства граждан, случившиеся еще до твоей победы, никем не ожидавшаяся резня, бегство женщин и детей под защиту родителей или сыновей, разорение домов! К этому тебя склоняют те же люди; разумеется, борьба шла из-за того, кому из вас двоих творить противозакония. Можно подумать, что ты не брал в свои руки власть в государстве, а захватил ее, и что самые лучшие и опытные воины, отслужив свой срок, сражались с братьями и отцами (другие — с сыновьями) ради того, чтобы отъявленные негодяи находили в чужих несчастьях средства для удовлетворения своего чревоугодия и низменных страстей и были позором для твоей победы и чтобы из-за их гнусностей легло пятно на заслуги честных граждан. Я думаю, ты хорошо знаешь, каковы были образ действий и воздержность каждого из них даже тогда, когда победа была сомнительна, и как, руководя военными действиями, развратничал и кутил кое-кто из тех, кто по своему возрасту даже в мирное время без позора для себя не должен был бы знать таких удовольствий.
5. О войне сказано достаточно. Что касается укрепления мира, раз ты и все твои сторонники заняты именно этим, то прежде всего продумывай, пожалуйста, свои решения; так, отделив благо от зла, ты пойдешь прямым путем к своей истинной цели. Сам я думаю так: коль скоро все однажды возникшее погибае, то, когда для города Рима настанет роковой час гибели, граждане скрестят мечи с гражданами и, таким образом, обессилевшие и истекшие кровью, станут добычей какого-нибудь царя или чужеземного народа. При ином положении ни весь мир, ни все народы не смогут общими усилиями ни поколебать, ни, тем более, сокрушить нашу державу. Укреплять, следовательно, надо благо согласия, а зло разногласия — изгонять. Это и будет достигнуто, если ты покончишь с расточительностью и грабежами, не восстанавливая древних обычаев, которые уже давно ввиду порчи нравов стали предметом насмешек, но установив для каждого гражданина в качестве предела расходов размеры его имущества. Ибо вошло в обыкновение, что молодежь проедает свое и чужое достояние, не знает удержу в разврате и считает это доблестью и величием духа, а совестливость и умеренность — его слабостью. И вот люди необузданного нрава, вступив на дурной путь, когда обычных средств уже не хватает, бросаются то на союзников, то на сограждан, колеблют установленный порядок и, ниспровергнув все старое, ищут нового. Поэтому в будущем надо уничтожить ростовщиков, дабы каждый из нас заботился о себе. Вот правильный и простой путь — быть магистратом для народа, а не для заимодавца, и проявлять величие духа, обогащая государство, а не лишая его его средств.
6. И я знаю, сколь трудно будет это вначале, особенно тем, кто надеялся как победитель пользоваться неограниченной свободой. Если ты будешь заботиться об их благополучии, а не потворствовать их страстям, ты обеспечишь прочный мир им самим, нам и союзникам; но если у юношества сохранятся такие же стремления и наклонности, то, право, твоя исключительная слава вскоре померкнет вместе с падением города Рима. Словом, мудрые ведут войну ради мира, несут труды в надежде на спокойствие. Если ты не укрепишь этой надежды, то какое будет иметь значение, побежденным оказался ты или победителем? Поэтому — во имя богов! — берись за государственные дела и, по своему обыкновению, преодолевай все трудности, потому что или ты сумеешь принести исцеление, или всем надо отказаться от этой заботы. И никто не ждет от тебя ни жестоких наказаний, ни суровых судебных приговоров, которые не столько исправляют, сколько опустошают государство; от тебя требуют лишь ограждения юношества от дурных вкусов и скверных страстей. Ты позаботишься о том, чтобы граждан не изгоняли из отечества, хотя они этого и заслужили, ты их удержишь от неразумия и мнимых наслаждений, упрочишь мир и согласие, — в этом и будет истинное милосердие, а не в том, чтобы, потворствуя гнусностям, допуская преступления, позволить гражданам предаваться радостям, за которые им вскоре придется поплатиться.
7. Сам я целиком полагаюсь именно на то, чего другие страшатся: на величие твоей задачи и на то, что ты должен установить порядок одновременно на земле и на всех морях. Ведь малыми делами заняться столь великий ум не смог бы, а великую заботу ожидает и великая награда. Итак, ты должен предусмотреть меры, направленные на то, чтобы народ, развращенный подачками и раздачами зерна из казны, имел занятие, которое не позволило бы ему причинять ущерб государству; юношество должно стараться быть честным и деятельным, а не расточительным и богатым. Это и произойдет, если ты лишишь деньги, это величайшее из всех зол, их значения. Ибо сам я, часто размышляя о том, каким образом прославленные мужи достигали высокого положения, что именно возвеличивало славными деяниями народы и племена, каковы были причины падения огромных царств и держав, всюду находил одно и то же благо, одно и то же зло: все победители богатство презрели, а побежденные его возжелали. Ведь каждый может возвыситься и, хоть он и смертен, приобщиться к божественному лишь в том случае, если, отказавшись от радостей, доставляемых деньгами, и от плотских наслаждений, станет заботиться о душе, если он не будет, угодничая и удовлетворяя чужие желания, приобретать дурное влияние, но станет испытывать себя в труде, терпении, добрых делах и храбрых поступках.
8. Ведь когда ты построишь городской дом или усадьбу, украсишь их статуями, коврами и другими произведениями искусства и сделаешь все это достойным большего внимания, чем ты сам, это будет означать, что не богатство облагораживает тебя, а ты сам его позоришь. Далее, люди, у которых вошло в привычку дважды в день отягощать желудок и не проводить ни одной ночи без разврата, подчинив свой дух, которому подобает властвовать, впоследствии в нем, слабом и искалеченном, тщетно пытаются видеть наставника; так неразумие в большинстве случаев губит само себя. Но эти и прочие виды зол исчезнут, как только перестанут почитать деньги, если ни магистратур, ни другого, чего жаждет толпа, не будет в продаже.
Кроме того, тебе следует предусмотреть меры для большей защиты Италии и провинций. Как это сделать — совершенно ясно. Ведь одни и те же люди разоряют все, покидая свои дома и незаконно занимая чужие. Опять-таки не должно быть, как было до сего времени, несправедливости и неравенства в отношении военной службы, когда одни отбывают ее тридцать лет, а другие — ни одного года. И зерно, ранее служившее наградой за леность, надо будет выдавать в муниципиях и колониях тем, кто станет возвращаться домой, завершив военную службу.
То, что я счел необходимым для государства и полезным для твоей славы, я изложил по возможности кратко. Мне кажется, теперь уместно поговорить об этом моем поступке. Большинство людей обладает (или делает вид, что обладает) достаточным умом, чтобы судить обо всем. Они, правда, все горят желанием порицать чужие действия и высказывания, но у них, очевидно, уста и язык недостаточно красноречивы, чтобы выразить их сокровенные мысли. Не раскаиваюсь в том, что я отдал себя на их суд; мне было бы досадней, если бы я хранил молчание. Ибо независимо от того, по этому или по другому, лучшему пути ты пойдешь, все равно в меру своих сил я высказался и помог тебе. Мне остается пожелать, чтобы бессмертные боги одобрили решение, какое ты примешь, и позволили тебе достичь успехов.
Вы здесь » Древний Рим: Республика » Наши первоисточники » САЛЛЮСТИЙ. РЕЧИ И ПИСЬМА.